Для кого "позор" - не позор

Недалеко от того места, где мы жили была деревня. Лес, холмы, река, овраги. Заберешься на самую высокую макушку и любуешься далями. Что летом, что зимой -одинаково раздольно и красиво. В воздухе переплетались ароматы трав, цветов и леса. Голова кружилась от их насыщенности. А зимой, особенно в сильный мороз, одно дело своеобразное ослепительно белое волшебство, а другое – воздух. Буквально пьешь здоровье и очищаешь им «загазованное» городом нутро. А уж если окрестные леса охватит инеем, то даже не веришь, что ты на земле, что где-то, что-то и кто-то страдает, мучается и претерпевает. Вот такая там красота и такая благодать. Деревня эта называется Николаевка. Раньше-то до нее было добраться сложно. Если только зимой по льду. А летом и весной либо паром через Суру, либо мостовая времянка, которую дай-то Бог построят к середине июля.

Люди там жили богатые. В сапропелевых пойменных землях они выращивали лук. И даже не лук, а лучище. Ядреней и сочней вряд ли где урождалось. Про этот николаевский лук знали и на «северах», и на дальневосточных окраинах, потому что николаевские «лушники» сговаривались и артельно чалили его в российские дали – к хорошей цене.

Короче, жили они хорошо, богато. Не обращали внимание на соседско-сельскую дразнилку: «Николаевка за Сурой, щи прокисли, хлеб - сырой».

Местный колхоз назывался «Красный лук». И был он бедным, как амбарная мышь. Ни один райкомовско-исполкомовский уполномоченный угробил в этом селе свою карьеру. Потому, что ни один из них, как ни старался, не мог перевести личное трудовое упорство «лушников» на благо хиреющего колхозишка. И в этих партийно-советских инстанциях знали, что коли кого туда уполномочивали, то это значит все, кранты, на карьерный «убой».

Вот такая история.

Но дело в другом. Приходилось знавать в этой деревне двух мужиков, которые почти всю войну провели в немецком плену, мыкаясь из лагеря в лагерь, от смерти к смерти, от ужаса к ужасу, от безнадеги к новой безнадеге. После нежданного освобождения – еще два года «фильтровки» у своих, где им вбили, что у нас пленных нет, есть предатели. И такое им «втемяшили» чувство вины, которая пожизненно ссутулила в виноватой покорности их тела и потупила взоры.  Почти до своего конца они жили, стыдясь и каясь. Хотя ни тот и ни другой руки вверх не поднимали, на потребу врагу не сдавались. Одного «оглушило» взрывам, а второго посекло осколками. И за то, что остались в живых, перенеся адовы муки, получили от не видевших войны чистоплюев клейма позора на всю оставшуюся жизнь.

Они не знали, им никто не рассказывал о том, что адовы «чистилища» плена прошла фантастическая уйма людей. Что они были не одни из немногих, а микрочастица из трудно понимаемой массы. Это ведь меняет многое в осознании вины или не вины?

По данным российского Генштаба в плену побывало более 4,5 миллиона человек. Из них 3,8 миллиона человек были пленены в первые пять месяцев войны. Тут уж хочешь-не хочешь, а стоит признать, что готовность войск, подготовка командиров к обороне, стратегия и тактика не оставляли надежды даже на призрачные победы. Какие уж там победы, когда в «котлах» оказывались многие сотни тысяч. Через короткие три-четыре месяца эта масса голодных, раздетых, разутых, больных и раненых уменьшалась, в соответствии с планом «Ост», до уровня почти сплошного умерщвления. Более 60 процентов советских пленных не дожило до конца войны…

Но была и другая часть плененных, оставшихся жить вне лагерей, с хорошим пайком. Таких, кто и за страх, и за совесть присягнул рейху было, по некоторым оценкам, до 1 миллиона человек. И не только каких-то необразованных российско-украинско-белорусских крестьян и среднеазиатских «моя твоя не понимат». Там были генералы, высшие офицеры и даже Герои Советского Союза, о чем стыдно умалчивала наша недавняя пропаганда. И что, этих николаевских мужиков, выдержавших плен и его муки надо ставить в ряд с теми, кто был сыт, одет, обут и вооружен против своих же?

Конечно, надо учитывать особенности времени, не остывшие ощущения в признании вины – не вины, горячность и бескомпромиссность оценок. Послевоенное время убийственно упростило градацию людей того поколения без учета обстоятельств. Все было ясно и «справедливо»: вот герой, а вот враг. Как это, наверное, было больно и обидно уходить из этой жизни, которую и жизнью-то назвать было очень сложно…

Там, в Николаевке, жил некто дядя Миша. Очень добрый, разумный человек. Его рост был за два метра. Одно время председательствовал в «Красном луке». Поставили его на должность, скорее всего, за крупноту фигуры и за кулаки, похожие на гири. Мол, такого побояться. А дядя Миша, с добротой своей, даже на коня не мог матюгнуться, но то, что на людей свирепость напустить. Не вышло из него председателя. Не состоялся. В райкоме ругнули и отпустили в кузню.

Войну он прошел от начала до конца. Как его, такого огромного и заметного не зацепили, ни пули, ни осколки? Вернулся живой и здоровый. В это время в лесах отлавливали дезертиров. Сколько их было? – сказать пока трудно. Говорили, что много. В том числе и николаевские. Леса там густые, крупные. Овраги разные. Спрятаться было где. Даже оставленный без применения «сурский рубеж» был им в помощь. Блиндажи и землянки, сооруженные на многокилометровом расстоянии, и согревали, и укрывали. Шарили по селам и деревням, разоряя полунищие подворья. Уводили даже коров, оставляя без кормилиц многодетные семьи. Жили сытно – с мясом и с хлебом. Нужды не знали. В начале войны даже рассчитывали, что вот придут немцы и своим дезертирством они заслужат похвалу.

Тыловых сил, чтобы отловить эту гнусь, до поры до времени не было. Все, кто мог воевать, воевали. А «жидкий» милицейский личный состав справиться с этими паразитами не мог. Но вот пришло время и всех их изловили, придали суду и, несмотря на суровое время первых послевоенных лет, милосердно отправили на отсидки. К стенке никого не поставили. Назад возвращаться начали кто через пять, кто через десять лет… Холеные пришли, приблатненные. Стали жить полноправно. Добрый наш народ стал потихоньку забывать, за какие-такие провинности срока получили? И только фронтовики помнили и рук своих этой сволоте не подавали.

В какие-то только бывшим военным известные памятные дни, собирались два-три человека у дяди Миши. Доставали четверть самогона, сало, лук и… Короче засиживались и вечер, и ночь. А утром, добрый дядя Миша, вместе с «кумпанией» шли бить морды дезертирам. Но те уже были научены, что, если дядя Миша «гуляет», надо прятаться. И если «аппетита» фронтовиков хватало на неделю – отсидевшие дезертиры все это время в деревне не появлялись. 

Они не были предателями и изменниками. Они были хуже. Очень трудно назвать, кем они были. На их фоне не сдавшиеся, но плененные и внутренне ощущавшие свою «непатриотичность», были как ангелы, как херувимы. Фронтовики никогда не отторгали от себя тех, кто выжил в плену и вернулся домой. Они считали их за своих, понимая, что война не программирует трагедии. Она сама трагедия. Но кто-то даже в самой ее гуще остается человеком, а кто-то ищет место для разбойничьей сытости.

…В Николаевке сейчас памятник воинам-фронтовикам. Скромный, истинно деревенский. Скорбящий солдат с непокрытой головой. Это память и слава. Но где тот осиновый кол, который должен быть и должен являть собой человеческую мерзость. Поколениям нужна наглядность, чтобы различать славу и позор…

Александр Пыков