Сила и свет ПОДВИГА

Середина девяностых годов. Новая страна. Бандиты. Любовь до гроба с Западом. Развалившаяся армия. Война на Кавказе. Экономика приказала долго жить. Еще чуть-чуть и страна перестает быть страной.

В это смутное время меня сподобило познакомиться с человеком, которого знал почти весь мир. Его звали Михаил Петрович Девятаев. Да, да. Это именно тот Михаил Петрович, у которого однажды в Казани угнали от дома автомобиль и на частые обращения в ГАИ по поводу нашли - не нашли отвечали: тут кое-кто в 44-м году самолет угнал и до сих пор не вернул. Это, конечно, шутка. Но вот самолет он действительно угнал, вырвавшись из того самого концентрационного ада в который попал после падения с подбитого «Харрикейна» в бессознательном состоянии.

-А то бы я им сдался, - в который уже раз рассказывал мне свою историю подвига этот крестьянского вида человек, во внешнем обличии которого не было ничего героического. Правда, возраст за семьдесят «украл» гвардейскую осанку, «смазал» очертания мордовского красавца, проредил и «перекрасил» бывшие смоляные волосы. Но дух, сила слова, угадываемая внешняя «конституция» крепыша – все было на месте.

Когда он приезжал из Казани в Саранск, то обязательно заходил ко мне, передавая в подарок для жены какие-то полезные мази, разработанные его сыном и моим тезкой Александром Михайловичем. Рассказывал, как живет, какие одолевают болезни. Ведал о родственниках в Саранске и тут же просил кого-то куда-то устроить, кого-то подлечить, кому-то помочь с учебой. А потом, когда выговаривался, иссякая новостями и просьбами, затихал, задумывался и после паузы многозначительно вопрошал: «Ну, че?» Это «че» означало понимаемый всеми мужиками России переход к следующей стадии общения. Мы уединялись в комнате отдыха и нарушая трудовой регламент и дисциплину поднимали «за тех, кто…»

Михаил Петрович был обычным человеком, правда, с более высокими моральными стандартами, чем все мы, его младшие современники. Своей простотой, доступностью, открытостью, добротой, скромностью он опровергал устоявшееся понятие героя-ухаря, рубахи-парня. Он был своим для всех: для родственников, для участников многочисленных встреч, для знакомых и незнакомых… Вот его уже давно нет, и постепенно забывается внешний образ, а качества достоинства не только помнятся, но и высвечиваются новой яркостью на фоне тотального злопыхательства и крохоборства. А будь он каким-нибудь заносчивым снобом незамечающий людей? Разве могли бы мы его запомнить таким, каким помним? Нет, не могли бы.

Его подвиг был особенно известен всем тем, кто жил в 60-е и 70-е годы. Мы, пацаны, зачитывались его «Побегом из ада». Тогда, в 60-х, за этой книжонкой в библиотеке была большая очередь. Но вряд ли там была еще какая-то книга, оберегаемая читателями с таким тщением, что, пройдя через сотни рук, оставалась незамаранной и не обветшавшей. Как сам подвиг, который продолжал жить в этой тоненькой книжке и который, «оформленный» в слова, нельзя запачкать и замусолить.

Но сколько бы ни было с ним встреч, Михаил Петрович, откликаясь на просьбу, снова и снова рассказывал о том февральском дне 44-го года, когда статусный комендантский самолет рванул в небо, унося в своем чреве девятерых смертников. И каждый раз в его рассказе были какие-то новые краски. Нет, не краски, а новые, передаваемые ощущения, которые давали понимание того, что тот день не отпускал его от себя до самого конца…

Он обращался ко мне по-отечески, называя «сынком». Это настолько нравилось, что эгоистично хотелось, чтобы отеческую приближенность услышали другие. Тщеславие. А Михаил Петрович «разочаровал». Всех, кто был в возрасте его троих детей или младше, он называл сынками. Он по-настоящему, а не по публичной обязанности любил людей, прощал им большие и малые пакости, старался забыть полученные гадости. Казалось бы, что герой Девятаев и гадости – понятия никак не совместимые. Но очень большая часть его жизни, уже после того ПОБЕГА, почти сплошь состояла из череды предательств и непонимания. Можно отнести эти мерзости к суровому времени войны и послевоенной многоликой подозрительности к бывшим военнопленным. Конечно. Можно. Но правильно ли это? По-человечески ли? Представьте себе узника вырвавшегося, причем необычным путем, из лагеря врага и попавшего в «свой» лагерь. Моральная контузия ранит сильнее, чем физическая. Ее боль нельзя утихомирить, успокоить, подлечить. При ней болит все и, в первую очередь, чувства утраченной справедливости. И когда «отфильтрованный» и отпущенный пришел в родное Торбеево, тут ему не оказалось ни места и ни дела. От бывших пленных, которых упорно «чесали» одной гребенкой предательства, старались побыстрее избавиться. И только в 57-м году, когда успокоенная страна уже начала признавать героев героями Михаилу Петровичу было присвоено высокое звание. Мытарства недоверия закончились. Начались новые трудности жизни. Его хотели видеть все. С ним хотели общаться. В его подвиг «влюбилась» вся страна от мала до велика. Кажется, в 62-м он приезжал в наш райцентр. Это было летом. Парк, где проходила встреча был забит до отказа. Нам, пацанам, места на земле не было, и мы гроздьями свисали с деревьев, ощущая прикосновение к чему-то большому, необъятному, величественному. Мы почти не слышали то, о чем говорил ГЕРОЙ. Но нам было достаточно того, что видели его и его золотую звезду.

Помнил ли он эту встречу?

-Нет, сынок, не помню.

Конечно не помнил. Сколько их было больших и малых. Разве запомнишь? А вот страна запомнила. И уже в новой России, которая начала жить по правилам хищнической добычи, подвиг Девятаева не затерялся. Наоборот, своей яркостью он осветил темноту в современном беспамятстве, моральном мракобесии и антипатриотическом невежестве, которые застилали свет исторической гордости народа. Он был как луч, светивший в темноте, в которую погружали Россию, вырывая страницы славы. Еще бы немного и у страны появились бы новые «герои», повешенные в свое время за «борьбу с большевизмом». Они ведь тоже были «за народ и за Россию». Сила и мощь подвигов таких патриотов, как Девятаев, не дали возвести к славе признанных народом иуд…

…24 ноября 2002 года я приехал из длительной командировки. Во время завтрака смотрел по первой программе новый документальный фильм о Девятаеве, о его поездке в Германию, о встрече с немецким пилотом истребителя Хобомом, который должен был сбить беглецов. Порадовался за деда, как некоторые из нас звали его. А через три-четыре часа мне позвонили – Михаил Петрович умер. 

Александр Пыков