С чего начинается и кончается Родина

Речка Большая Кша протекала почти у крылечка нашего дома. По берегу, вдоль огородного забора росли вековые ветлы, наклонив толстые тела к воде. Летом они покрывали своими кудрями русло, затеняя его, образовывая зеленый тоннель над водой. Красота! 

Вода в речке была чистая. Зимой ее черпали на супы-чаи и мужики гоняли со льда баб, пришедших к прорубям полоскать белье. Берегли речку-то, как кормилицу-поилицу и как няньку для пацанвы. Рыбы в ней было тьма и мы ловили в ней даже налимов. На жарких песчаных береговых откосах углили свои тела ребятишки, а зимой, уже по скрипучему льду, гоняли в чикмары, - игру, похожую на современный хоккей. В сучлявых ветлах вырезали клюшки, к валенкам прикручивали «дутые» коньки и айда на речку гонять самодельную шайбу. Отцы-матери знали, если мы на речке – то все в порядке. Это почти как дома, в избе. Она и была домом, наша речка. И снилась во снах уехавшим в дали выросшим пацанам.

А потом пришло время, когда чистые берега Кши закидали мусором и всякой дохлятиной. Взбесившийся народ за что-то, казалось, мстил ей, превращая в сточную канаву. Может за то, что на протяжении столетий в весеннее половодье она заливала прибрежные улицы? А может просто так, из-за дурости, вредности и бескультурья. В 60-е годы в голову местному начальнику Саляеву пришла мысль изменить русло Кши, пустив ее в обвод села. Хрущевские идеи поворота рек не давали покоя и местным недоучкам. И ведь прокопал, поганец, несколько километров вплоть до впадения в Суру, оставив о себе дурную память. В народе новое русло стали называть «Саляевка», которая разделила воды чистой Кши надвое, а затем и вовсе приняла их в себя, оставив «историческую» Кшу в замусоренном безводье.

Потом это пытались исправить, наваливая в устье земляную запруду, пуская воды Кши по ее настоящему руслу. На выходе потока из села даже построили плотину с задвижками, чтобы удержать воду в старом русле, вернуть чистоту, красоту и справедливость. Но какая-то несозидательная сила вновь и вновь разрушала и запруду, и платину, а заодно и красоту, возвращая речку к образу неопрятной вонючей канавы.

Речка-страдалица, которая никак не может вернуться к себе самой, своей истерзанной историей последних десятилетий, похожа на образ человека-мученика, над которым измываются, которого незаслуженно оскорбляют и в итоге предают. А она бедная терпит и все прощает, посылая иногда в виде вдруг случившегося полноводия и чистоводья приветы из прошлого своего облика нынешнему поколению, горделиво напоминая: вот какая я была!

Неблагодарные потомки вероятно не знают, что поилица-кормилица имела прямое предназначение этого смысла. И не только рыбными запасами. Ее быстротекущие воды вращали жернова мельниц, выстроенных местными кулаками. Ах, схватитесь вы за сердце. Кулаками? Да, да, кулаками. Потому, что до кровавой революционной бойни начала 20-го века, этих трудяг называли так уважительно за то, что они спали на ходу, на кулаках, без подушек, экономя время для работы. И первые размолы нового урожая отдавали голодной и ленивой голыдьбе, которая после красного октября отправляла благодетелей на необустроенные выселки, а потом и дальше… Их так и называли: кулацкие выселки. Во злобе и зависти к неустанно трудящимся кулакам, подопечная нищета разметала мельницы и пустила по речке их обломки. Вода унесла историю сельского благополучия и мира к далеким берегам и затерялась в морских водах Каспия.

В семидесятые годы армейская повестка привела меня за тысячи километров от дома в древний и красивейший город ветров Баку. Контраст между средней Россией и восточной экзотикой с ее морем, горами и пальмами усиливал не только пропасть расстояния, но и обострял тоску по дому. И какая же охватывала благодать прикосновения к Родине, когда в редкие разы удавалось зачерпнуть пригоршню каспийской воды. Может быть, думал я, эти капли в ладонях протекали мимо крылечка нашего дома?

И как бы далеко не заносила судьба, нахлынувшая ностальгия связывалась в первую очередь, с нашей чистой, полноводной речкой: с  соловьями в густых ветловых зарослях, с зыбким льдом под коньками на валенках, с ореховой удочкой под шатким мостом, с горячим галечным песком, с мамой, несущей на коромысле речную воду… С мамой… Несколько лет назад я похоронил дорогую мою, старенькую маму. Навалилась дикая тоска, которая не только не проходит, а становится все сильнее и острее, прокалывая душу насквозь.

Кажется, что вот совсем недавно она просила меня прокосить в  прибрежном бурьяне тропку к речке, чтобы можно было изредка поглядеть на ее воды. И всего лишь разочек, превозмогая немочь и боль с клюшечкой, вырезанной мной из орешника, она смогла выйти на бережок. Это было прощание с речкой, рядом с которой она прожила большую часть своей непростой жизни и на которой выросли ее дети и почти все внуки.

Когда маму выносили через распахнутые ворота ее дома, речка к этому торжественно-траурному моменту снова стала неживой. Лихие люди с извращенной психологией вседозволенности накануне в который раз прокопали земляную насыпь, целенаправленно умерщвляя красавицу, превращая ее в нечистоплотную неряху. И ни местная власть, ни многославная общественность, ни экологи с их бесконечными полномочиями не возопили о речной беде. А разве кто-нибудь помнит и понимает, что речка колыбель населенного места? Разве знают они о том, что их пращуры селились у воды? Разве понимают они чему должны быть обязаны поколения людей, проживающих на нынешних улицах и площадях, ходящих в чистых одеждах и соблюдающих чистоту в своих домах? Разве сознают они, что речка – это самый вечный памятник о всех тех, кто когда-то жил на ее берегах. И измываться над ней – это все равно, что поганить память своих предков.

А вот для меня Большая Кша – это место рождения в прямом смысле. Мама пошла по воду (у нас говорят «за водой»), тут ее и прихватило. Соседки увидели корчившуюся в схватках матушку и помогли ей произвести меня на свет Божий. Занесли вместе с роженицей в дом, завязали, как могли, пуповину, но прибежавшая вскоре моя бабушка по своему перевязала ее. Потом пришла акушерка, которой не понравилось, как завязан пупок у младенца и снова перевязала его. А в роддоме, куда нас с мамой на лошадиной повозке доставил отец, врач возмущенно всплеснула руками: кто же так завязывает пупки? И в четвертый раз затянула пуповину в положенный узел. То ли к счастью, то ли к долготерпению – не знаю. Мама говорила, что это к хорошему. К хорошему и то, что родился под открытым морозным небом на берегу речки. Поэтому спустя многие годы не мог не использовать свои административные возможности, чтобы организовать капитальную очистку русла от рукотворного многолетнего хлама неблагодарных современников. Но даже после очистки, стоявшей миллионы рублей, речка была то с водой, то без нее. Как вдох и выдох. Как судорожное томление на одре.

В безвременье, когда власть (особенно местная) сама для себя и сама по себе, стало невозможно защищать, то, что свято и как память, и как связь времен. Убедить в несправедливости действий хозяев жизни, возомнивших о своей исключительности, и известных в народе больше не по именам и отчествам, а по кличкам, трудно, а порой и невозможно, а тем более втолковать им элементарные моральные принципы.

Если не с их подачи, то с их молчаливого равнодушия рушатся устои, изменяются моральные ценности, снижается та самая социальная ответственность, без которой быть человеком, в полном смысле слова, увы, нельзя. Нельзя любить те места, где родился, где рос, о которых тосковал и видел их во снах, находясь в далеком далеке…

Бывший храм и бывшее кладбище… Кто теперь помнит о них или хотя бы знает их историю рождения и уничтожения. Место, где наши предки определили им быть, в богоборческое время уходящее теперь поколение постаралось не только разрушить, но и затоптать. Как же, мракобесие, опиум. И замещая мрачный «средневековый пережиток» из стен разрушенного собора возвели стены школы, сравняли могилы и на их месте поставили футбольные ворота. Чтобы вытравить кощунством не только память, но и дух. Они, в силу своего разрушительного состояния, в силу своего начетнического вульгарного материализма не могли постичь принципа вечности - свято место для святого пусто не бывает. Но уже зажглись свечные огонечки в часовенке, воздвигнутой не тщеславия ради, а напоминания для. Напоминания о Святотроицком храме, о прихрамовом кладбище, где упокоены земляки, где сама земля вопиет о несправедливости отношения современников к освященному месту.

Ну, ладно. Там был 37-й год с его новой волной против религиозной ортодоксии. Там были люди, напитанные новым атеистическим догматизмом. Там были те, кто не понимал отличия мрака невежества от культа разума. Да, они рушили. Да, они крушили. Но мне всегда казалось, что характер невежественной толпы давно уже перерос в состояние здорового общественного разума. Но я, к сожалению, ошибался. Догматы исторического изуверства до сих пор дремлют в сознании вечно вчерашних современников. Как нетленные продолжатели партийной борьбы с религиозным «пережитком прошлого», как наследники тех, из 30-х, кто громил и взрывал, они вновь напоминают о себе. По их наушению бульдозерные корыта вновь вгрызаются в недоразрушенные могилы, расчищая место под спортивную арену, под новые футбольные ворота, под место, где не должно быть гиканья как минимум 100 лет после кащунственного разрушения. А может быть и значительно больше. Самонадутые авторитетом эти творцы планов посчитали себя лидерами общественного мнения. Они посчитали себя безгрешным олицетворением общества, воспользовавшихся его равнодушием, а порой и трусостью. Они научились затыкать рты, если что-то не в их понимании, не в их представлении.

Но кто возразил беспрекословному и бескомпромиссному мнению последователей из 30-х, что только здесь, только на не истлевших еще костях и должно быть это новое футбольное поле. Кто сказал, что нет другого места? Кто напомнил этим святотатствующим общественникам их апологетам при  должностях, что прежнее поле, на этом месте заросло бурьяном, скрывавшим пасущийся там скот? Никто! Потому что любовь к родине, к речке, к освященным предками местам, стали абстрактным понятием для общества, роль которого успешно замещают новые мракобесы и оракулы.

А как было бы хорошо и, скорее всего, правильно, с точки зрения памяти о корнях своих, разбить на этом священном месте мемориальный парк. Он стал бы не только памятью, но и назиданием о недопустимости общественных и государственных пороков, в какую бы идеологическую эпоху мы с вами не жили. 

…Может быть сейчас, когда на нашей земле появляются храмы и часовни, общество потихонечку будет становиться другим? Может быть… И тогда, когда оно отрезвеет от опьяняющего эгоизма, когда сознание не позволит выводить канализации в речку, когда будет стыдно отгребать свою грязь к другому, когда псевдолидеры будут публично изобличены – тогда можно будет надеяться, что общественная атмосфера станет насыщаться если не любовью, то хотя бы уважением к своей родине.

Александр Пыков 

кандидат исторических наук

От автора:

Этот текст был написан для Большеберезниковской районной газеты «Присурские вести». Речь в нем идет, в первую очередь, о моей родине Больших Березниках. Поэтому и предложил его газете, в которой в далеком 1978 году начал свой путь в журналистике, опубликовав в ней сотни, если не тысячи материалов. Короче говоря – родная газета. Где же, как не на ее страницах выговорить то, о чем надо говорить?

Но ответ из редакции меня не только удивил, но и морально подавил. Редактор Е. Полушкин категорически отказал в публикации. Причин здесь может быть две. Либо он откопал в тексте крамолу, которая может нарушить его удобство 30-летнего сидения в должности. Либо старается «засветить» свою «принципиальность» в тренде крайне негативного отношения к автору со стороны республиканских властей. А скорее всего и то, и другое. А вдруг в очередной раз увидят и похвалят, пришедшего в должность редактора еще с должности 1-го секретаря райкома комсомола, за то, что бдит девственную чистоту страниц, от проникновения на них нежелательных «комсомольским» верхам фамилий.

Вот так, все 30 с лишним лет, не написавший за это время ни одного мало-мальски приличного материала, как сторож, как ключник при газете хранит верность комсомольской корпорации. А она, в ответ, одаривает его местными медальками и бумагами, символизирующими почет и уважуху. Не за талант, не за редакторскую смелость и мужество, не за умение в творчестве. А за преданность, за угодничество, за то самое «чего изволите», за голый бюрократизм.

Конечно, я не отношу себя к людям удобным и покладистым. Сознаю и то, что многие мои принципы не могут быть всем симпатичны и разделяемы. Однако, наличие особенностей характера не может служить причиной для первобытного инстинкта отторжения от возможности выразить нормальное мнение без бунтарских надрывов и оппозиционных призывов.

Должность редактора – это неудобная должность. Редактор должен быть внутренне сильным человеком, сила которого заключается не в оберегании от критических неудобств и возможных разносов, а в жестком следовании общественным настроениям, помогающих моральному оздоровлению общественной атмосферы.

Но, зная много лет того, к кому в первую очередь обращены эти слова, не уверен в том, что они достигнут его разума и, самое главное – совести.